24.02.2010 в 18:40
Пишет Wilson.:Плохо мне. Чертовски плохо, мой восхитительный, универсальный друг.
[18:29:59] Лист: сегодня я увидел это, и разрыдался
www.pixiv.net/member_illust.php?mode=medium&ill...
после чего последовали общие сопли, да, но.
потом Лист написал драбблэ.
от которого мне плохо.
И да.
Ты и так знаешь, что я там испытал.
и нет, я не смогу второй раз это тут описать.
за кофе Вилс, срочно за кофе!
и музыка дивно хороша.
[19:27:20] Лист: Он видел многое — кровь, стоны раненых, падающих на землю людей, пытавшихся своими собственными руками остановить кровь. Он знал, какова на вкус пыль, летящая из-под обуви молчаливо сражающихся людей. Он видел как люди, закусывая губы, пытаются хоть что-то изменить в ходе сражения, пытаются всеми способами выжить. Он видел многое, и всегда надеялся на то, что больше никогда, ни-ког-да не узнает чего-то нового об этих опостылевших ему сражениях и войнах.
Но эту молчаливую боль маленького мальчишки, явно не созданного для подобных сражений, эти беззвучные рыдания, эту странную, совершенно не подходящую живым людям опустошенность он видел впервые. И этот мальчишка — именно тот самый мальчишка, заражавший всех людей своей верой в счастье, своим неиссякаемым добродушием и позитивом, своим бесстрашием — теперь он просто сидел на коленях, не в силах сделать совершенно ничего. И, почему-то, плакал — без звука, без явных слез.
Его это пугало. Его пугало это выражение лица, эти беззвучные рыдания, эта полная безжизненность. Эта надломленность. Больше всего на свете хотелось забыть о битве, забыть о своих врагах, и подойти — нет, подбежать! — к мальчишке, схватить его за плечи, встряхнуть — пусть он будет плакать, как какой-то слабый человек, пусть он будет просто биться в рыданиях, пытаясь освободиться — но лишь бы он жил, лишь бы не казался таким сломанным, безжизненным, не-на-сто-я-щим.
И он бежит. Пробивается через людей, отталкивает от себя всех. Врагов, союзников — ему сейчас все равно. Главное — успеть, главное — не дать этому мальчишке сломаться, исчезнуть, умереть.
Руки у того в крови — это как-то слишком странно, слишком ирреально, этого же быть не может. Он не чувствует совершенно ничего — опускается на колени, пытается дотронуться до Мугивары, почувствовать, что тот еще способен понять хоть что-нибудь. Мальчишка тихо-тихо, почти беззвучно всхлипывает, невидящим взглядом смотрит куда-то перед собой. Почему-то мелькает мысль о том, что сейчас — сейчас! — он окончательно потеряет веру в жизнь, веру в свое будущее. Если уже не потерял.
И он делает совершенно странную, не подходящую ему вещь — осторожно опускает ладонь на спину мальчишки, осторожно, лишь бы не спугнуть его. И почему-то закусывает губу, когда тот внезапно сгибается, закрывает своими кровавыми руками лицо и начинает плакать. Тихо, тихо — а потом вдруг переходит на рыдания. Смотреть на это как-то слишком странно, как-то слишком больно — он даже и не знает, почему.
«Поплачь, Мугивара», - думает он, стараясь не смотреть на сотрясающиеся от рыданий худые плечи мальчишки, - «поплачь — так ты хотя бы докажешь самому себе, что ты жив.»
Где-то в стороне, совсем рядом с ними, идет бой. Где-то тут, почти в нескольких шагах от них, кипит яростное сражение — на смерть. Ему же все равно, совершенно. Сейчас главным он считает этого мальчишку, рыдающего у него на коленях, который борется, изо всех сил борется за свою жизнь.
«Ты победишь, Мугивара. Ты уже отправлял в нокауты бесчисленное количество врагов — сделай так и теперь. Живи.»
Больше всего на свете сейчас он хотел бы позволить себе оказаться на месте Мугивары. Он сильнее прикусывает губу, глубоко вдыхает — и позволяет себе представить, что все уже давным давно закончилось.
[18:29:59] Лист: сегодня я увидел это, и разрыдался
www.pixiv.net/member_illust.php?mode=medium&ill...
после чего последовали общие сопли, да, но.
потом Лист написал драбблэ.
от которого мне плохо.
И да.
Ты и так знаешь, что я там испытал.
и нет, я не смогу второй раз это тут описать.
за кофе Вилс, срочно за кофе!
и музыка дивно хороша.
[19:27:20] Лист: Он видел многое — кровь, стоны раненых, падающих на землю людей, пытавшихся своими собственными руками остановить кровь. Он знал, какова на вкус пыль, летящая из-под обуви молчаливо сражающихся людей. Он видел как люди, закусывая губы, пытаются хоть что-то изменить в ходе сражения, пытаются всеми способами выжить. Он видел многое, и всегда надеялся на то, что больше никогда, ни-ког-да не узнает чего-то нового об этих опостылевших ему сражениях и войнах.
Но эту молчаливую боль маленького мальчишки, явно не созданного для подобных сражений, эти беззвучные рыдания, эту странную, совершенно не подходящую живым людям опустошенность он видел впервые. И этот мальчишка — именно тот самый мальчишка, заражавший всех людей своей верой в счастье, своим неиссякаемым добродушием и позитивом, своим бесстрашием — теперь он просто сидел на коленях, не в силах сделать совершенно ничего. И, почему-то, плакал — без звука, без явных слез.
Его это пугало. Его пугало это выражение лица, эти беззвучные рыдания, эта полная безжизненность. Эта надломленность. Больше всего на свете хотелось забыть о битве, забыть о своих врагах, и подойти — нет, подбежать! — к мальчишке, схватить его за плечи, встряхнуть — пусть он будет плакать, как какой-то слабый человек, пусть он будет просто биться в рыданиях, пытаясь освободиться — но лишь бы он жил, лишь бы не казался таким сломанным, безжизненным, не-на-сто-я-щим.
И он бежит. Пробивается через людей, отталкивает от себя всех. Врагов, союзников — ему сейчас все равно. Главное — успеть, главное — не дать этому мальчишке сломаться, исчезнуть, умереть.
Руки у того в крови — это как-то слишком странно, слишком ирреально, этого же быть не может. Он не чувствует совершенно ничего — опускается на колени, пытается дотронуться до Мугивары, почувствовать, что тот еще способен понять хоть что-нибудь. Мальчишка тихо-тихо, почти беззвучно всхлипывает, невидящим взглядом смотрит куда-то перед собой. Почему-то мелькает мысль о том, что сейчас — сейчас! — он окончательно потеряет веру в жизнь, веру в свое будущее. Если уже не потерял.
И он делает совершенно странную, не подходящую ему вещь — осторожно опускает ладонь на спину мальчишки, осторожно, лишь бы не спугнуть его. И почему-то закусывает губу, когда тот внезапно сгибается, закрывает своими кровавыми руками лицо и начинает плакать. Тихо, тихо — а потом вдруг переходит на рыдания. Смотреть на это как-то слишком странно, как-то слишком больно — он даже и не знает, почему.
«Поплачь, Мугивара», - думает он, стараясь не смотреть на сотрясающиеся от рыданий худые плечи мальчишки, - «поплачь — так ты хотя бы докажешь самому себе, что ты жив.»
Где-то в стороне, совсем рядом с ними, идет бой. Где-то тут, почти в нескольких шагах от них, кипит яростное сражение — на смерть. Ему же все равно, совершенно. Сейчас главным он считает этого мальчишку, рыдающего у него на коленях, который борется, изо всех сил борется за свою жизнь.
«Ты победишь, Мугивара. Ты уже отправлял в нокауты бесчисленное количество врагов — сделай так и теперь. Живи.»
Больше всего на свете сейчас он хотел бы позволить себе оказаться на месте Мугивары. Он сильнее прикусывает губу, глубоко вдыхает — и позволяет себе представить, что все уже давным давно закончилось.